Село Торгинское, основанное во второй половине XVII века, расположенное по обоим берегам Нерчи, в 35 верстах от впадения её в Шилку, находившееся в стороне от тракта и само по себе ничем не отличавшееся от других, пользовалось известностью не только по всему Нерчинскому округу, но и по всей Забайкальской области.

Чудотворная святыня

Этой известностью оно было обязано иконе Знамения Пресвятой Богородицы, находившейся в местном храме. Икона эта по легенде была вынесена из Албазина в 1685 году, ушедшими оттуда после конфликта с китайцами русскими казаками, которые, как полагают исследователи, и были первыми жителями и основателями села. Икона эта почиталась за чудотворную, а потому и стекалось в Торгу множество богомольцев три раза в год: 7 и 29 июля и 27 ноября. 7 июля икону уносили из Торги в Нерчинск, и к этому времени особенно много было паломников. В Нерчинске икона оставалась до 20 июля, и всё это время ежедневно носилась по городу православными, которые заносили её в свои дома и служили молебны. Затем икона возвращалась в Торгу.

По поводу такого ношения иконы в Нерчинск и обратно существовало такого рода предание: по выносе её из Албазина в Торгу, тогда ещё не село, а местность, по которой протекает речка Торга, нерчинское духовенство пожелало икону взять в город и поставить в храме. Перенесение это и состоялось 7 июля. Но 20 июля икона невидимой силой была перенесена опять на то же место, где была, т.е. в Торгу. По этому поводу на Торге сначала построили деревянную часовню, к которой позже пристроили алтарь и паперть, а в 1746 году освятили уже как церковь. Церковь эта 4 января 1755 года сгорела дотла, была построена новая и освящена 4 февраля 1758 года. Через девять лет и эта церковь тоже сгорела. На её месте в короткий срок была построена третья, которую освятили 4 ноября 1768 года. Все эти храмы были деревянными. Каменная же церковь, остатки которой можно увидеть и сегодня, была построена лишь в 1804 году. По своему строению она была необычной и отличалась от всех других православных храмов Забайкалья – имела две апсиды с располагавшимися в них двумя престолами: справа во имя Знамения Пресвятой Богородицы, а слева – во имя Святителя Николая.

Кроме выноса иконы в Нерчинск, крестные ходы с ней совершались ежегодно и в дальние приходы Нерчинского округа, расположенные по рекам Шилке, Унде и Куренге. Ношение это установилось по желанию самих жителей этих мест, чтивших икону как чудотворную и росительницу, ибо всегда, когда её носили, шли обильные дожди. При таких крестных ходах христиане делали посильные взносы на укрепление Торгинского храма, благодаря чему в нём имелась хорошая ризница и другая церковная утварь. Сама икона Богоматери была украшена серебряной позолоченной ризой, осыпанной рубинами и стразами. Кроме того, церковь имела более 10000 рублей наличного капитала. Ежегодно этот капитал прирастал за счет проходивших в октябре распродаж, пожертвованных в пользу церкви: хлеба, животных и всевозможных вещей (чаще всего разного рода платков и шалей). Так только в 1885 году доход церкви от этой распродажи составил около 3000 рублей.

В 1917 году Торгу переименовали, правобережная часть села стала именоваться Беломестново, а левобережная – Знаменка. Ещё через несколько лет Торгинскую церковь закрыли. Икону Знамения сначала поместили в Нерчинский музей, а затем, по настоятельным просьбам прихожан, она была перенесена в Нерчинский Воскресенский собор. В 1938 году, когда и собор был закрыт, икона бесследно исчезла. Может быть, она ещё раз чудесным образом появится в Торге, когда будет отреставрирован храм, некогда специально для неё построенный…

Торгинские курьёзы

Зимой 1887 года один местный мужичок вздумал утром помолиться, с воскурением фимиама (благовония) перед святыми иконами. Для воскурения взял богомолец железный ковш, положил в него горящих углей и хотел положить ладан, которого в коробочке оказалось очень мало, поэтому он и вытряхнул всё содержащееся в ней на угли. Не успел бедняга поставить коробочку на место, как раздался оглушительный взрыв, подобный выстрелу из небольшой пушки. Богомолец упал на спину и лишился чувств, а стоящие позади него жена и двое соседей были оглушены и так перепугались, что долго не могли опомниться. Когда же опомнились, взглянули на лежащего на полу, он оказался жив, но лицо его было черно и облито кровью. Когда же он пришел в себя, то рассказал следующее: летом он нашел на дороге какую-то медную зорку (трубочку), немного потолще соломинки. Один конец её был запаян, в другом имелось маленькое отверстие. Зорка эта, как видно, была не пустая, в ней что-то было насыпано. Рассмотрев находку, он положил её в коробочку, в которой держал ладан, да и забыл о ней. Эта-то зорка и упала в ковш с углями и произвела взрыв. Главный удар пришелся вниз, в дно ковша, и пробил его насквозь. Богомольца обожгло вылетевшими углями, и ему врезались в лицо осколки зорки, которые он затем повытаскивал сам. Очевидно, что найденная зорка была начинена динамитом, но откуда она взялась на дороге – осталось загадкой.

Однажды летом 1893 года к местному фельдшеру пришла старушка-казачка Лагунова с жалобой, что у неё болят ноги, и просила чем-нибудь помочь. Фельдшер, по тщательному исследованию больной, дал ей какую-то мазь, конечно, объяснив, как поступать. Прошло какое-то время, фельдшер, встретив Лагунову, задал ей вопрос:

– Ну что, старуха – вылечилась?

– Как же, ваше благородие, маленько полегчало… Это я принесла вашу мазь-то, намазалась, залезла на печку, думаю прогреться будет нелишне. Лежала, лежала, боль ничего не унимается, думаю – я уж старуха, отжила свой век, всё равно попробую. Вот, ваше благородие, взяла вашу мазь, развела водочкой и выпила, и вот теперь оздоровела.

Выслушав этот откровенный рассказ, фельдшер от изумления развёл только руками и пожал плечами, задумавшись только об одном – кого бы стал винить народ, если бы эта сумасбродная старуха отравилась?

В октябре 1892 года некий урядник Торгинской станицы Хилинов продал с доставкой в селение Илимское торгующему там еврею Соловейчику 100 пудов сена по 8 копеек за пуд. Выдал ему подписку, в которой значилось, что в случае его, Хилинова, недоставки, должен ему, Соловейчику, платить по 16 копеек за каждый недоставленный пуд. Когда же пришло время расплаты с Соловейчиком, Хилинов вдруг собрался и со всей своей семьёй и скарбом уехал куда-то служить. Соловейчик, прождав всю зиму доставки сена и совершенно отчаявшись таковое когда-либо от Хилинова получить, написал в станичное правление жалобу с приложением документа, и попросил понудить должника к уплате ему, Соловейчику, согласно данного обязательства, 16 рублей. Но так как Хилинова на месте жительства не оказалось, станичное правление вошло в переписку с тем управлением, в ведении которого теперь проживал Хилинов. Прошло некоторое время. Получили в станичном управлении объяснение урядника Хилинова, в котором он, не жалея ни времени, ни бумаги, ни чернил, почти на целом листе объяснял причины недоставки сена Соловейчику, и даже дописался до того, что главной причиной выставил неурожай трав. Станичное правление, конечно, послало эту переписку Соловейчику. Прочитав это объяснение, Соловейчик так вдохновился, что возражение написал стихами, коими просил всю переписку передать на решение станичного суда. Вот этот «шедевр» поэтического искусства:

Это почему же так случилось,
Или так уж приключилось,
Что Хилинов считает себя писцом
И адвокатом-молодцом,
И своим письменным уменьем
Он выступил со своим мненьем,
Однако, одним долбленьем писать
Это дело трудно оттолкать.
А потому я подписки не принимаю
И что законно это – знаю.
При том не лишним считаю
Его письменное уменье
Представить в суд на обсужденье.
Если суд найдет Хилинова писцом,
То пусть он пользуется сенцом,
А мне, еврею, 16 рубликов подай
И наших еврейчиков знай!
Дело это я на решенье
Прошу покорно станичное правленье
В станичный суд передать.
Когда придется меня и Хилинова призвать,
Там при нас это дело прочитают
И всю правду разгадают,
И тогда, быть может, скажут:
Что хотя должник мой пишет ладно,
Да не совсем то будет складно,
А я хоть безграмотно наляпал,
Но зато уж правду брякал…
Объяснение читал
И отзыв написал –
Соловейчик.

Чем закончилось это дело – история умалчивает, но сам факт такой переписки надолго «обессмертил» среди жителей Торги героев повествования.

Кара небесная

Жил в селении Торгинском один казак, человек по сельскому быту очень богатый, имевший несколько табунов лошадей, несколько сотен голов рогатого скота и целые тысячные стада овец и коз. Словом, на жизнь не жаловался. И вот однажды, в июне 1893 года, посетил его гневом своим сам Господь Бог. Да так это надолго вразумило зажиточного Торгинца, что решил он поведать эту историю корреспонденту газеты «Сибирский вестник», чтоб, прочитав его повествование, другим неповадно было его поведение. И вот какова была его исповедь:

«Нынче по весне делали в нашем станичном правлении раскладку губернской земской повинности и подушной подати. Зовут меня на станичный сход. Я надеваю халат, беру деньги и иду. Когда я пришел, в нашем станичном правлении народу собралось видимо-невидимо: кто сидит на корточках, кто лежит, курит трубки, плюют, ругаются, спорят… Да, кстати, я должен вам сказать, у нас на сход являются не столько для того, чтобы потолковать о деле и чего-нибудь обсудить должным порядком, а ходят на этот сход только для того, чтобы наругаться вдоволь или поспорить о чем-нибудь, а то и просто для того, чтобы друг дружку чем-нибудь выкорить.

Ну значит, как только я зашел в станичное правление, так все и вскочили на ноги, как будто я, Бог весть, какой большой начальник. Мне как будто даже и смешно стало, – вот, думаю, что значит богатство, а вдруг окажись я каким-нибудь голышом, ведь тогда ни одна шельма и шапки не сломит. Прохожу, это, значит, я прямо в присутствие спрашиваю атамана, для чего меня изволили требовать. А вот, говорит, надо списать, сколько у вас животных, сколько посеяно хлеба… Я, конечно, стал ему рассказывать, что хлеба нынче посадил только двадцать десятин, ну и утаил, значит, при этом как раз пятнадцать десятин; рогатого скота признаться, утаил тоже голов сорок да баран с чичухами – с сотню, это всего без малого рублей на пять с полтиной, пусть бы уж большие деньги-то были, а то ведь – плевок! Но что же поделаешь, видно, нечистый попутал; думаю: кто будет мой капитал проверять? Вот хоть доведись до нашего батюшки, он ведь тоже имеет не одну сотню голов разного скота да столько же будет у дьякона и псаломщика, а ведь они тоже ни гроша губернских за них не платят. Положим, что они животных дома не держат, а почитай все находятся в народе: быки и кони в работе за плату у разных жителей, а коровы – на подое. Если их кто там и спросит, почему не платят губернску, они отзовутся, что эти животные не ихни, а поповски, и вот так увертываются; а я грешный вот так же подумал увернуться, и, по правде сказать, в это время увернулся, и что же из этого вышло? Нынче в первых числах июня я поехал на степь посмотреть свои поля. Когда подъехал к ним да посмотрел, так от радости просто душу захватило: весь хлеб – чуть ли не в сажень вышины, да такой густой, разгриднился, что, кажись, и серпом не скоро проберёшь, а колос-то, колос – так вот в косую четверть, а в особенности же тот хлеб, который я утаил. Как посмотрел я этот хлеб, так и подумал, что если по пути, по здорову Господь мне поможет подобрать его в руки, то не две и не три тысячи пудов завоюю в сусеки. Но знать прогневал я Господа! Уехал потом домой, только вижу – с запада идёт чёрная-пречёрная туча, слышатся раскаты грома, хотя и глухие, но должно быть сильные, потому что после каждого такого раската чувствуется, что земля как будто дрожит. Не прошло и часа, как начал накрапывать дождик, сначала мелкий, а потом и крупный, затем послышался шум и повалил град, да такой крупный, что иные градины были величиной далеко более голубиного яйца. Я это, знаете ли, как увидел, так и ахнул и ушел в избу, чтобы не видеть это опустошительное народное бедствие. Не более как через четверть часа град прошел и небо выяснилось. На завтра я, оседлав коня, опять поехал на поля, дабы убедиться, что сталось с моим хлебом. Никто не в состоянии описать мой ужас, когда я подъехал к моим пашням и увидел, что того хлеба, который я утаил в станичном правлении и которым только вчера любовался – его я как будто тут никогда и не сеял; тут же рядом хлеба наших казаков стоят целёхоньки и ни один колосок не тронут, когда как и расстояние то от моих хлебов до них сажень десять. Я, конечно, тут и смекнул, что это уж Божье попущение за то, что я эти пятнадцать десятин утаил, а всеж-таки дома про свой грех никому посторонним не сказал: знаете ли, про это и рассказывать-то как-то неловко…

И вот вам ещё доказательство. Я ранее этого вам сказал, что кроме пятнадцати десятин я утаил в правлении ещё до сорока голов разного рогатого скота да баран с чичухами до сотни. Господь и тут показал надо мной свой грех, хотя и не так чувствительно, но всё же ясно. Как только подножный корм кончился весною, я сей час же всех баранов отдал под пастьбу нашему братскому пастуху. Сначала всё шло хорошо, но потом ночью во дворе к нему забрались волки, голов 15 издавили, в том числе чичух пять голов задавили совсем, а из посторонних ни одну не задавили. Бараны мои были сухие, на поправку надеяться было нечего, помаялись-помаялись, пропали, пришлось вывозить, а тут вскоре у братского завелся «хамун» (болезнь, при которой шерсть на овцах вываливается, из глаз бегут слезы, овца перестает ходить, ничего не ест, через некоторое время слепнет и затем издыхает). Голов сорок тоже пришлось вывезти, которых бросить, которых закопать. А тут вот недавно опять стряслось несчастье: за рекой работники пахали залог на быках. Когда отпахались, стали собираться домой, одного быка не оказалось: всё равно, что сквозь землю провалился; один из моих работников сел верхом на коня, поехал искать по ближайшим куреням, целых три дня искал, а найти не мог, а конь под ним был гнедой – как вихрь, рублей сто стоил, растопил-ли он его или задушил – не знаю, только домой мой работник вернулся с одним седлом да со слезами: говорит, быка искал – не нашел, а конь вот тут за деревней вдруг захрапел, упал и тут же пропал.

Когда этот от остальных работников поехал искать быка, те погнали быков домой, а так как время было жаркое, быки начали прятаться по кустам, они возьми да и перевяжи их веревками за рога попарно один к другому, и вот вместо того, чтобы их гнать верст десять на перевоз и переплавить на лодке, они спустились мимо деревни и захотели переплавить просто так, а ведь всем известно, как сплавили, двенадцать пар быков с грехом пополам выбрались, а две пары запутались, так и утонули. Я, признаться, хотел после всего этого работников бичом отхлестать, да одумался, как вспомнил, что всем этим несчастьям я же один виноват, только плюнул да махнул рукой…

Нет уж, больше я такую глупую подлость не сделаю, об этом и закажу и другу, и недругу, да и лучше сразу отдам за подати быка или двух, но уж не утаю ни одной сажени земли и ни одну голову животинки и из-за этого не буду греха брать на душу».

Борьба с «зелёным змием»

Будучи одной из самых больших станиц Нерчинского округа, славилась Торга и стремлением к грамоте и чтению. К примеру, только в 1885 году здесь получали следующие газеты и журналы: в одном экземпляре – «Всемирная Иллюстрация», «Живописное Обозрение», «Восточное Обозрение», «Иллюстрированный Мир», «Развлечение», «Сибирская Газета», «Сын Отечества», в двух экземплярах – «Сибирский Вестник», «Сельский Вестник», «Луч», «Сибирь», в четырех экземплярах – «Казачий Вестник». Помимо этого выписывались и специальные газеты для церкви.

Но вместе с тем, как и в любом селе, местные жители были не дураки выпить горькой. Так как в Торге находилось казачье станичное правление, а поблизости от села золотые прииски, к 1890-м годам в станице было запрещено содержать кабаки. Но, как это всегда происходит в России, лазеек для несоблюдения закона находилось множество. Разрешалось, к примеру, содержать винные склады, коих в Торге насчитывалось аж три. Вино из этих складов можно было продавать только оптом, но хозяева не чурались разливать его втихую и местным жителям. Были в Торге и свои «шинкари». Попытки изловить тех, кто занимался такой незаконной торговлей, были безуспешны – своих не сдавали. Но случались и исключения, порой заканчивавшиеся весьма забавно.

В 1893 году нарушителей питейного устава накрыли. И накрыли не одного, а сразу троих – урядника поселка Бронниковского Колосова и ещё двух местных женщин. И хотя они отрицали свою вину, аргументируя, что найденная у них водка ни что иное как «гостинчики», тем не менее, тогдашний поселковый атаман Шеломенцев с бывшим станичным атаманом Эповым дали сему делу законный ход, оно было направлено по дистанции и попало в Забайкальский окружной суд. По его резолюции с Колосова взыскали штраф 25 рублей, с остальных по 15 рублей, но с условием, что конфискованная водка Колосову должна быть возвращена. Колосов приписанный ему штраф уплатил исправно, и начал требовать возврата конфискованной у него водки, которая, по его словам, должна была находиться в станичном правлении. Надо было волей-неволей исполнять решение суда, а посему стали искать эту водку. Спросили бывшего столичного атамана Эпова, так как дело о поимке Колосова и прочей братии заведено было им. Эпов ответил, что поимка была произведена не им лично, а тогдашним поселковым атаманом Шеломенцевым, поэтому, дескать, Шеломенцев и должен знать. Призвали Шеломенцева. Тот указал, что водка Колосова вместе с его лаговкою (бочкой) была передана в станичное правление и отдана кем-то из правленских членов на хранение сторожу Бродовикову. Опять-таки пришлось для допросов вызывать на линию сторожа. Тот объяснил всё коротко и ясно, что водка в лаговке стояла в шкафу у писаря и что он, Бродовиков, видел, как водка стала портиться: в ней появилось гнездо, т.е. плесень, потом лаговка рассохлась, обручи спали и водка высохла. Когда же Колосов попросил, чтобы ему возвратили хотя - бы лаговку, стоившую ему около двух рублей, тот же сторож объяснил ещё проще: когда лаговка рассохлась, обручи с неё спали и она рассыпалась, он употребил её на растопку печей.

Случалось, что в Торгу приезжали люди абсолютно не пьющие, чем настораживали сельчан. В начале 1880-х годов в станице был открыт приемный покой, позже переименованный в лечебный пункт. С первого же дня существования этого полезного медицинского учреждения, начальством в него был командирован фельдшер – кандидат на классную должность М., человек, как говорили о нём, довольно ограниченного ума и мыслей, тем паче ограниченных средств. Поведением своим этот фельдшер сумел заслужить в корпорации своего «повседневного ведомства» неограниченную любовь и доверие. Заходил с мужиками в кабак, вместе выпивал, спорил, и мирившись целовался, и когда случалось попасть ему в весёлую компанию, то лихо отделывал трепака и присядку. Но прожив года два или чуть больше, этот фельд-шер почему-то подал в отставку. На его место заступил другой фельд-шер Ч., тоже кандидат, человек, якобы, более компетентный, но на самом деле немногим превзошедший предшественника. Но, тем не менее, жителям Торги он тоже понравился, потому что был «большой руки весельчак». Отличительною чертою его было то, что он над рассказом какого-нибудь Стёпки-растрёпки или Ваньки-холуя готов был хохотать целые сутки без отдыха. Прошло несколько лет, и второй фельдшер исчез из села бесследно. Как первый, так и последний, существенной пользы Торгинцам не принесли, зато нравом были веселы.

Но вот вдруг неожиданно над Торгой, как гром, пронеслась весть, что в село назначен новый классный военно-медицинский фельдшер, губернский секретарь М.В. Шней. Ёкнуло у селян сердечко – каков же будет новый? И, как говорится, предчувствия оправдались. Новый фельд-шер прикатил в офицерском мундире и при шпаге, и при первом же столкновении с ним по делу, Торгинские мужички увидели, что этот фельдшер, хотя и обходится со всеми вежливо и предупредительно, но всё ж не пара и едва ли можно питать надежду, что он согласится с ними идти в кабак выпивать и отдергивать присядку. Не прошло и недели после его приезда, как в народе пошел говор, что новый фельдшер гордый, грубый, строгий, от всех требует подчинения, а потому он Торгинцам не по плечу, да и не к лицу. Мнение это достигло таких масштабов, что даже собрался станичный сход, вынесший фельдшеру «приговор», сверху до низу напичканный чистейшими инсинуациями и выдумками. Одним словом, подлежащему начальству поступила жалоба. Начальство после разбирательств признало сей документ ни чем иным, как пустейшими сплетнями.

Казалось бы, дело должно на этом кончиться. Ан, нет! Некоторые из «общественников» стали думать: как бы расквитаться с тем, кто не водит с ними компаний и не заводит бутылочного родства. На один из праздников заявился к фельдшеру некий Ф., пьяный с руганью ввалился в его квартиру и устроил дебош. Станичный атаман арестовал хулигана на трое суток, устроив ему должное внушение. Отсидев срок ареста, буян снова «урезал водки», залез на забор ограды дома фельдшера, и разразился отборной бранью, причём обещал выбить стягом окна, раскатать заплоты, угрожая при этом, что если фельдшер покажется на улице, то он разжалует его, т.е. оборвёт погоны. Просидев на заборе часа два и наругавшись вдоволь, дебошир убрался домой, а наутро вновь был арестован. Да и в дальнейшем не очень сладко жилось непьющему фельдшеру в весёлой Торге…

Опубликовано: газета «Земля»  Выпуск № 28 от 10.07.2013 г.