Отчетливо помню фотографию, где Евгений Куренной запечатлен в походной куртке-штормовке с капюшоном за плечами в берете; лицо вполоборота – в удачном освещении яркого забайкальского солнца; он что-то рассматривает впереди себя – нет, не таежные хребты, не кипящую внизу реку, не даль вообще, а что-то остро и зорко приметил – отличнейшее зрение! – и наблюдает, следит, не пропускает малейшего изменения или движения.

Губы и лоб очерчены строго и мягко, с едва зародившейся улыбкой ли, любопытством или пытливой мыслью – открыты и устремлены понять и полюбить это движение живого в живом мире. Много позже я понял: та фотография – точнейший образный портрет русского писателя Евгения Куренного, нашего земляка-забайкальца, автора многих серьезных и талантливых книг прозы и художественной публицистики. Строгая зоркость оценок и деликатная мягкость, порой грустная и щемящая, всегда сострадательная к живой душе открытость собственной души – таким предстает Евгений Куренной в своем творчестве, составившем особую страницу в сибирской прозе 1970–1990-х гг.

Позволю небольшое отступление в память, в овитые романтической дымкой 1960 – туда, где начинался писатель Евгений Куренной. Именно там – загадка и, может быть, разгадка его, непохожей на другие, творческой судьбы, писательского мастерства, литературного и общественного звучания его книг. Хрущевская оттепель вызвала, помимо прочего, невиданное интеллектуальное движение «во глубину сибирских руд». Тысячи и тысячи блестящих выпускников институтов из крупнейших городов СССР с рюкзаками и гитарой двинулись в Сибирь, на Север и Дальний Восток. Это было азартное и яркое племя первопроходцев и изыскателей, людей освоения и воспевания географического и духовного материка. В Чите и тесно связанным с ней Иркутском сложилась или образовалась особая интеллектуальная среда, своеобразная Россия молодая с ее духом яростного отрицания культа личности, темного и страшного прошлого и не менее яростным желанием противопоставить первородную «глубинку» изжитому быту, сдавливанию и обмельчанию личности в крупных городах. Евгений Куренной приехал в Забайкалье после Киевского университета с дипломом журналиста и вроде бы не отличался от типичного представителя своего поколения. Хотя, при внимательном рассмотрении и отличался – был старше сверстников на немного, на два года… оккупации, жизни «под немцем». Мог, как все, у костра или в час дружеской пирушки сыграть на гитаре и спеть популярную тогда «Бригантину», но более любил фортепьяно, вдохновенно и красиво пел высокую классику и народные украинские песни. Пройдя суровую журналистскую школу «Забайкальского рабочего», поскитавшись по глубинке края по газетным делам, в которой прошел путь от литсотрудника до заместителя редактора, ушел с головой во «внутреннюю глубинку» – поиск не тайны факта, но тайны слова, языка, стиля, эстетической и образной основы творчества.

Первый рассказ, ставший на первых порах визитной карточкой молодого писателя, назывался «Белан». Нет, это не кличка алмазо- или золотоискателя, не прозвище маститого ученого-синхрофазотронщика. Белан – голубь, неожиданная приблудка поселкового мальчика Андрейки, белый костерок, согревший озябшую душу мечтой о небе и воле, красоте и солнечном полете. О ранящей душу необходимости поступать справедливо, не утолив собственной любви. Это было лирично и строго, немного локально, без широких философских обобщений, но мило и интересно. Хотя…что значит сей Белан перед громадой «Братской ГЭС» Е. Евтушенко или томами сибирской эпопеи Г. Маркова? Но этот голубь не случайно залетел в первое произведение молодого писателя. Внимание не к масштабу событий в историческом, глобальном для народа и общества знании, а в человеческом, психологическом и нравственном измерении, стало для Е. Куренного воззренческой концепцией, художественным методом, признаком творческой индивидуальности. Что же, и это, в принципе было в русской и мировой литературе. Стоит только вспомнить рассказ «Старик и море» Э. Хеменгуэя, которым в те годы зачитывалась Россия молодая. Не телескоп, но микроскоп позволял в данном случае писателю исследовать, анализировать, изучать человека на микро-уровне, передать тончайшие извивы мысли и чувства, явления и исчезновения в личности будущей доброты и жестокости, любви и ревности, расцвета и увядания. Конечно же, внутри Куренного тикал не Хеменгуэй, а все-таки Бунин и Паустовский, чуть старшие сверстники Солоухин и Белов, рядом работавший Распутин. Но писатель шел своей дорогой к проникновенности и лиризму, применял свои приемы психологического анализа. Нам же интересно, что в сибирской литературе тех лет это был наименее выигрышный путь. На первом плане держала позиции и гремела литература переустройства жизни. Позже она обломится плачем и реквием по человеку и природе в «Прощании с Матерой» Валентина Распутина.

Известно суждение: первую книгу сможет написать любой грамотный человек, вторую – писатель. Здесь он должен явить «миру и граду» не наитие, не движение на ощупь, не нечто сопутствующее литературе, а саму литературу, показать выстраданное художественное мастерство, яркие образцы стиля и языка, самостоятельного приема русской прозы; доказать читателю, издателю, критику право на прочтение. Такой книгой для Куренного стала повесть «Скирды горят». Повесть о военном времени, в которой он показал общую трагедию народа через судьбу молодой женщины, бредущей по дорогам войны с двумя маленькими детьми. Здесь было не просто исследование отдельной человеческой индивидуальности, глубокое и сокровенное сказание о матери и себе (в мальчике Митяе легко узнается автор, в Насте – Куренная Елена Александровна, мать писателя, которой посвящена книга). Писатель сознательно сделал переакцентовку художественной идеи с общенародного и героического на единичное, горестное, страшное и памятливое. Да, в романах военных писателей были главы и эпизоды показывающие ужас оккупации, нелегкую долю стариков, женщин и детей, оставшихся под немцами. Но в целом, большинство произведений фронтовой прозы так или иначе воспевали мужество и стойкость народа, готовность к жертвам во имя победы, нравственное величие, долг. Установка на героизацию войны – страшный шрам, трагедия литературы, её вина перед современными поколениями. Даже в лучших произведениях, таких как «А зори здесь тихие», где сражаются девушки, война эстетизирована, возвышена любовью, юностью, красотой, подвигом. Красиво они умирали... Евгений Куренной жёстко и строго показал, как государство преступно бросило миллионы своих детей на произвол судьбы, истребление и вымирание. Об этом после выхода книги умолчали критики и литературоведы, этого не захотел заметить читатель, воспитанный на героическом пафосе, на опьянении победой, затуманившей коллективную память народа. В «Скирдах горят» и написанном позже «Поезде на рассвете» (две повести создали сомкнутую систему одного произведения) автор нащупал основное трагическое противоречие войны — возможность выжить и победить, но нет возможности обрести в этом народное счастье, правду и красоту бытия, для которых рожден, каждый человек. Социально-эстетическая функция памяти дает нам понять: самым страшным для обычного человека в оккупации была не смерть от пули или голода, а «контузия страхом». Люди умирали духовно, продолжая по инерции свое физическое существование. Не в этом ли, — замечу попутно, — трагедия какой-то части нашего народа, выжившего лишь физически и не сумевшего так рассказать своим детям и внукам о войне, чтобы они содрогнулись нравственно и никогда не поднимали оружие на женщину с ребенком.

Одно из лучших произведений зрелого писателя, его «золотой осадок» – повесть «Трофейная овчарка». Она генетически связана со «Скирдами горят» и «Поездом на рассвете». Приемы психологического анализа в ней точно отвечают писательской задаче – углубиться в одну человеческую душу. Но Евгений Куренной нашел здесь какой-то необычный для психологизма угол освещения – скорее поэтический, нежели прозаический. Это очень тонко уловимое изменение скорее не подмечает, а чувствует читатель. Проза все равно строгая, не на одном выдохе, а на мучительном раздумье построенная. Эту особенность дара писателя когда-то давно точно подметил писатель Григорий Кобяков: «Автор обладает счастливым художественным даром: у него драма и лирика, горечь и улыбка, высокое и самое обыденное – шагают рядом, живут в обнимку». Достоинство писателя в том, что он взглянул на действительность во всей ее бессмысленности, в побеждающей вначале силе Зла и мщения, и без душещипательного церемониала вынес приговор: ушедшая война еще долго будет возвращаться, калечить души и судьбы, контузить людей страхом пред могуществом Зла. Это очень трудно понять, это – как слезы в глазах фронтовиков, видевших по телевизору вывод наших войск из Германии… Что может противопоставить этому человек со своей единственной душой и одним сердцем? Как художник Евгений Куренной и пытался дать ответ своими произведениями.

Все мы родом из детства, из того золотого чуда появления человека в человечестве. Детство не отпускает писателя на волю, пока не выпишется до донышка, пока не обозначит свое чудо в ряду других чудес мироздания. Но…мне, например, родина и детство дались с молоком матери – вот, оно синее Забайкалье, нарядный мир с багульником на сопках и прозрачной речкой в золотых ресницах жарков или голубых незабудок. А Куренной новосёл в Забайкалье, приехал к нам после детства на Украине и юности в Киевском университете. Обрести новую родину, родину писателя, было не просто. Как он жадно искал её глазами и умом, слухом и распахнутой душой. Каждое словцо, оборот речи, чикойский распев песни, изгиб таёжного хребта, звон синего июня, исторические следы землепроходцев – всё дотошно рассматривал, расслушивал, вникал, записывал, иногда щеголял удачной находкой. Здесь хочется повторить известные слова Сергея Залыгина: «Писатель рождается со своим собственным языком примерно так же, как певец – со своим голосом». Только свой голос – свой язык объясняет нам не факт бытия, а эмоциональное настроение и ценностное отношение к факту. Здесь Куренным у Куренного выступает не тема или идея, при всей их значимости, а язык с его ритмом и интонацией, которые поднимают образно-поэтическое над житейским. В творчестве он не пошёл путём «осибирячивания» языка – остался на дороге классического русского литературного языка. Но острое зрение таёжника и наблюдателя, дозорца на тропе бытия народа в Забайкалье щедро использовал в рассказах, статьях, выступлениях перед читателями. Рассказ «Охота на тайменя», привлекший внимание всесоюзного читателя и критики богатым, образным и точным языком, запоминающимися, своеобразными сибирскими характерами, был переведен на ряд европейских языков. А кто читал повесть Куренного «Осенняя сухмень», помнит ее начало о пленительной красоте таежной реки Мензы с ее «спокойно-прозрачным сентябрем», «мягким морозцем, приваченным шиповником», где «не уследить, как налетела пара гоголей – пронеслись, беломахие, над плесом, почти не касаясь воды», а следом за ними «Несет студеная волна отгоревшие листья берез». Это, не случайное, обильное цитирование Куренного в Куренном подсказывает: писателя и масштаб его дарования определяет язык, он более всего говорит о глубинном и потаенном. Ведь именно тогда, когда «выкипает» сюжет, событийный и фабульный объем произведения, остается язык – самородное золото, чудо творческой судьбы писателя.

Живая, постоянно действующая языковая школа Куренного многому учила журналистов, писателей, артистов, студентов-филологов. Спустя годы, уже без него в 2006 году в Чите был издан «Словарь языка Евгения Куренного» – ценный труд забайкальских ученых, единственный пока в Восточной Сибири опыт лексикографического исследования, отражающий особенности литературного языка этого замечательного художника слова и представляющий общелитературную, разговорно-просторечную и диалектную забайкальскую лексику в его произведениях, а также фразеологию творчества. Сибирскими лигвистами этот словарь назван «особой культурной национальной ценностью». В его состав включены и украинизмы, и авторские неологизмы, которых у Куренного не мало. Взять хотя бы его «монологи» различных литературных персонажей: «Бывшего члена партии», «Советского нищего», «Подопытного обывателя», «Кандидата в президенты», «Человека из очереди» и других, впервые вошедших в однотомник серии: «Забайкальское слово» – «Охота на тайменя» (Чита, 1995), а затем переизданных в книге «Он вышел, чтобы вернуться» (Чита, 1999). Фигуранты «монологов» – «простые люди», они живут в России, и неожиданно попали «под жернова» смены общественно-экономической формации. В силу своих способностей они ухитряются выжить и вырваться из «какого-то нечистого, но замысловато закрученного и ловко замаскированного эксперимента с неведомыми нам последствиями». Они предельно откровенны, слабы и сильны в своих действиях и убеждениях. Уже сейчас обществом и политологами ставятся, и в дальнейшей истории России будут ставиться вопросы: как выжило наше общество в «лихих 1990-х»? Ответы на них будут неполными без «монологов» сибирского писателя Евгения Куренного.

У меня уважительное отношение к смерти. Бывает, добрым словом приласкаю, кивну, когда проходит мимо, спрашивая назначенный адрес. Но это – сугубо личная приязнь, христианская, фамильная, – от дедов и прадедов староверческого мировоззрения. Другое дело, когда это касается родни, друзей, единомышленников. Панически боюсь быть горестным вестником – войти в дом или квартиру и сообщить. Не хватает духа, а, может, деликатности, особой чуткости, такта и эмоционального сопереживания. Сегодня вечером Евгений Куренной пересказал слова великого писателя нашей Евразии – Чингиза Айтматова. Во время войны, его, подростка двенадцати лет, привезли старики-казахи с пастбища и усадили в сельсовет, как грамотного, вершить письменные дела – прочитывать письма-похоронки и сообщать их содержание народу. «Тогда я и родился, как писатель, – сказал Айтматов. – Взвалил на плечи непосильную ношу – говорить народу правду». Несколько раз роль печального вестника среди читинских писателей брал на себя Евгений Куренной. Он шёл первым, мы – молчаливой свитой за ним. Никонов кряхтел, Кузаков угрюмо морщился, я нещадно курил. Куренной не горбатился, он был стройным, наш Куренной, он шагал и шагал, зная наперёд ту простительность к человеку, который ушёл, и к людям, которых надо поддержать. Единственный человек волновал его больше и сострадательней, чем все мировые проблемы. Это – не от воспитания, не от интеллигентности, а от самой сердцевины духа и духовного состояния личности. Вообще-то, сейчас писательство, как дело высшей гуманности, почти истреблено в пишущем сообществе. В творчестве культивируется насилие в его самых антихристианских образцах – насилуются не тело, а душа и совесть, доброта, любовь, родство и материнство, – святая святых бытия человека разумного. А что же Куренной? Этот вопрос остроконфликтный, сопровождённый выражением крайних мнений. Отвечу на него так, как я понимаю: писатель Евгений Куренной, один из последних могикан старинного гуманизма, в своей личной жизни и творчестве выстрадал лучшего человека ХХ века – наследника любви и доброты, не насильственного счастья на этой земле. Время идеалов не закончено! Нулевого варианта не существует. Гуманизм Евгения Куренного был проповедническим, серьёзным и ответственным. О самом писателе часто говорили, как об образце общественного поведения, сдержанности и такта, о дипломатическом таланте при резких столкновениях в нашем обществе. Но образец этот был с большим жаром души и горячим сердцем. Мог так полыхнуть, что зарево поднималось. При этом, Куренной, с его дисциплиной ума, был политически острым человеком. Вообще, о временах и людях «культа личности», о репрессиях, о возможности «загрохотать на Колыму» по обвинению в антисоветчине он говорил скупо, резко, с потемневшими глазами. И не всё, что знал и думал, успел написать. Но, тем не менее, чрезвычайно взвешенно, документально-доказательно не однажды прикоснулся к той рисковой, в те времена, теме – в предисловии в книжке рассказов Георгия Шелеста «Горячий след» (Иркутск, 1984), в рассказах «Не прощенный день», «Тайна черного ущелья» и в литературных записках исповеди умирающего лагерника в повести «Напоследок тебе скажу» (Иркутск, 1988).

Много лет прошло. Видел, слышал, как Евгений Куренной работает с рукописями авторов. Как бросает все свои дела, куда-то звонит, везёт человека на своём «Жигулёнке», пробивает, учит, жертвует своим временем – ради чего? – ради того, чтобы задетая его «живая» правда не умерла, а пробилась к людям, к читаемому сообществу, что ли… В 1970–1980-е, да в начале 1990-х годов наши писатели постоянно ездили по таёжному и степному Забайкалью, проводили «Весенние» и «Осенние» литературные праздники, встречи, уроки поэзии, литературно-музыкальные вечера. Урановые и золотодобывающие, железнодорожные и лесозаготовительные райцентры, горняцкие посёлки, затерянные деревеньки, полевые станы, сенокосные бригады, пограничные заставы и стройки, заводы и бамовские вагончики, пункты стрижки овец и другие объекты ждали писателей-земляков, как самых желанных гостей. Это было Великое Просветительство народа, живое и умное общение, глоток кислорода свободы, когда можно говорить о том, что наболело, что радует и печалит в родной стране – нашей Родине. При Куренном, как ответственном секретаре писательской организации это стало писательской работой, бытом, образом жизни и частью творчества.

Куренной пишет документальную книгу о читинском периоде жизни Емельяна Ярославского для издательства «Молодая гвардия». Где-то и откуда-то достал дневник Ярославского конца XIX в. «Написан остро отточенным карандашом. Есть места, где каждая буковка видна, как маковое зёрнышко под микроскопом. Чернила бы выцвели, а карандаш, оказывается, не выцветает» – несколько раз удивлённо рассказывает друзьям. Мы много (то в поездке за голубикой вместе с семьями на Яблоновый хребет, то в кабинете Союза писателей, то в железнодорожном купе, то за вечерней чашкой чая на кухне, а то в «Жигулях» по дороге с работы домой) ведем разговоры о документалистике, о Маркесе и Хемингуэе, о Толстом, Лескове и Шолохом, о современном российском обществе и наших друзьях-писателях, о правде жизни, о памятниках Зураба Церетелли, об исторических улицах Читы и мифологизации истории страны и действительности. Куренной замечает: «Россия – страна мифологии. Всё было чуть-чуть не так или совсем не так, как сохранилось в мифологизированной памяти». Одна из его любимых тем – жизнь и быт забайкальских селян. Школа журналистики не прошла даром, подарив истории забайкальской культуры сборники художественно-документальных очерков Куренного «Кондратово новоселье» и «Байкала родовая ветвь». Я отыскал блокнот с отрывочными записями разговоров с ним на разные темы. Вот некоторые из них:

«Духовная оседлость Сибири и Забайкалья – сбудется ли она и когда? Ярославский уехал из Читы, чтобы стать великим при Ленине. А сколько кочевников сейчас – приехали-уехали. Сколько крупнейших личностей, которых вырастили мы, уехали в Москву?!»

«Герои книг не меняются. Меняется наше прочтение. «Человек в футляре» Чехова остаётся человеком в футляре. Чехов давно уже стал мерилом совершенства. Но степень совершенства писателя не узаконивает постижения жизни самим народом, чрезвычайно разнообразным…»

«Неавторитетность читателя может повлиять даже в большей степени, чем нашумевшая статья знаменитого академика. И кто тут прав – Пушкин ли с его формулой «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся» или Есенин с другой формулой: «Большое видится на расстоянии» ?

«Я очень боюсь, что наше литературное творчество замкнётся в породившем его «малом времени» 70-90-х годов. Локализация наших книг в этих «безвременных» временах будет несправедливой. Мы же думали и творили в даль времени…»

«К прошлым и сегодняшним прочтениям книг надо относиться критически. Надо иметь склонность проверять бытующие суждения о произведениях (Паустовский, Горький) изучением самих текстов».

«Пишу о том, что знаю досконально. А как же внезапное озарение, интуиция, поиск, нахождение не знаемого сейчас, но уже знаемого завтра утром? Где же право таланта, наконец!»

Одна из последних искрометно-талантливых работ Евгения Куренного – цикл лирических новелл, под названием «Сполохи». Здесь он представляет на суд читателя одно из свойств человеческой памяти: моментально схватывать что-то «с легкостью, жадно, цепко и надолго», что « похоже на неожиданный сполох на вечернем небе, на тихий, неслышный, но живой, трепетный, почти осязаемый всплеск огненной зарницы». После прочтения новелл уже из его в нашу память интегрируется и надолго остается острота мозаичного полотна жизни нашего современника. Выписано это полотно с огромной неутоленной любовью к его героям – миру людей и наших «братьев меньших» – зверей в прямом, а где-то и в переносном смысле.

Размышляя о творчестве Евгения Куренного в целом, постоянно ловлю себя, непременно выхожу за пределы его личности и судьбы – к проблемам художественного освоения мира вообще, судьбам и творчеству русских писателей, тяжким путям российской литературы. Почему блестяще образованный, талантливый и умный, работоспособный писатель остается как бы прочтенным, но не прочитанным, не попадает в центр общественного мнения, в нерв споров, столкновений мысли, прозрений, пророчеств и предупреждений о будущем. Какие истины и знание о мире и людях остались не освоенными из «Идиота» Достоевского или «Жизнь Клима Самгина» Горького, десятков поразительных книг современных писателей? Я назвал эти размышления «Поиск неутоленной любви». Здесь «перезванивается» с особенностями писателя слово «поиск», пока он длится, неиссякаемы чувства, не омертвляется разум, склонный скорее к внутреннему, духовному исканию, чем приобретению утраченного через внешнее действие. Неутоленная любовь – это анкета человеческого самоопроса во всех произведениях Евгения Куренного. Андрейке приходится вернуть Белана отыскавшемуся хозяину, в «Скирдах горят», в «Поезде на рассвете», в «Сполохах», в драматических правдоискательских рассказах «С низовий не возвращаются» и «Урон», а также других произведениях неутоленная любовь постоянно уходит с поверхности бытия в подпочву, чтобы из глубины питать личность надеждой и силой для выживания. Значит ли это, что проповедь Куренным доброты и гуманизма, красоты и любви к человеку, потерпела крах? Нет, не значит. Они остались в его книгах, статьях, выступлениях. Остались в благодарной памяти его родных, друзей и единомышленников. И сегодняшние мои странички о его личности, сиявшей Забайкалью почти сорок лет, похожи на бирюзовый блик в реке Ингоде, для каких-то высоких целей подаренной миру и людям.

Без такого автора, без его единственного, ни на кого непохожего поиска неутоленной любви, литература не могла бы обойтись, особенно когда речь идет о событиях внутри русского человека, вечной загадки его характера и всемирной отзывчивости его души. Прекрасно, что наряду с другими зоркими и нежными, строгими и гуманными писателями, в литературе конца XX века работал Евгений Куренной. Честно отвечал за свое профессиональное дело и человеческое призвание.

Источник: Слово Забайкалья: Литературно-художественный журнал. – 2011. – № 4. – С. 72–78.